ГОЛУБОЙ СТАЛАГМИТ
=================
Он вырос между двумя танками - емкостями для жидкого хлора, потому что где-то наверху проржавел паропровод. Капельки конденсата все летели и летели вниз, а над городом уже зажелтела осень.
Каждый раз, проходя мимо лужи, Муромцев вспоминал, что надо бы поставить хомут на паропровод, потом привычно думал, что это не его хозяйство, есть, в конце концов, сантехники, - пусть Литвинов сам и занимается. Надо только не забыть сказать... И он привычно забывал.
Муромцев обходил эстакады, проверял вентили, бегло щурился на манометры и, зябко поеживаясь, возвращался в щитовую. Ну что у него за хозяйство! Нагромождение емкостей и трубопроводов, в которых сам черт ногу сломит. Все течет само по себе - крути вентиля да посматривай на приборы. Тоска.
Он никому не говорил (как такое сказать?), что единственное захватывающее в его работе - это аварии.
Вот так - аварии! Редкие минуты, насыщенные полнокровным действием.
Да-а... Так вот, он вырос под трубой между двумя танками. Зима взъярилась морозами, и сталагмит удался на удивление. Муромцев даже глазам не поверил. Высокий, с полметра, и толщиной в руку, сталагмит был прозрачен и чист.
В Пещере! Ну да, вот такие они с Вовчиком видели на стенах Актового зала. Как они радовались тогда! Тут же, вот - под боком! - растет такое чудо, а все ходят и не замечают.
Муромцев машинально оглянулся.
Перед глазами невольно, непрошено, вновь разворачивалась Пещера. И голос, записанный на пленку: "Ух, ты-ы!.. А прозрачный-то!" Они носили тогда по Пещере магнитофон и записывали. И грохот шагов, и звон ледяной капели, и гул подземной реки. А эхо...
Какое там было эхо!
Муромцев мотнул головой, отгоняя непрошеные видения.
К черту! Он же сказал себе, что все. Он больше не поедет в Пещеру. Хватит. Пора, наконец, браться за ум. Лена права - это не профессия. Много ли толку, что он знает почти все об этой работе и может спуститься в глубочайшую пещеру страны? Кому это надо? Кому нужны месяцы изнурительного труда в вечном грохоте воды, кажущихся бездонными колодцах?
Он не профессионал. В том смысле, что - Лена права - денег за это не платят.
И вообще, поглядишь вокруг - нормальные семьи, нормальные отцы. Приходят домой, не торчат на тренировках. В отпуск - на дачу, в дом отдыха..., неважно - с семьей. И никакой нервотрепки.
Все правильно, он уходит, а дома в тревоге. Он возвращается, худой и черный, измотанный нечеловеческой работой. Урывает, правда, недельку-другую, едут с Леной куда-нибудь отдыхать. Только отойдешь, пора на работу. Отпуск, называется.
Нет. Есть нормальные семьи и нормальные отцы.
Муромцев усмехнулся, поймав в себе отзвук былых словесных баталий, представил разгоряченное спором лицо жены. О чем спорить-то... Все и так ясно. Пора кончать, вешать на стенку карабины. В конце концов, у него семья. Надо бы, наконец, выбраться куда-нибудь всем вместе. Махнуть, например, в Крым. Или на Кавказ. Купить панаму, шорты, лежать на песке и щуриться на волны. Подумать только! Он десять лет на Кавказе, а моря толком и не ощутил.
Какое там море! Едва приедешь - заброска. Хорошо, вертолет, а то на горбу в несколько ходок тащишь в небо, продираясь сквозь облака, немыслимые мешки.
Потом - пещера. Потом... Потом галопом вниз, на самолет, на поезд, на что угодно - лишь бы скорее домой. Вот тебе и море...
С черного неба неслышно порхали, падали снежные мотыльки. Муромцев продрог и по скользкой железной лестнице вернулся в щитовую. Ребята сгрудились за столом, о чем-то гомонили. Ребята... Яковлевич давно на пенсии, а вот работает. Заколачивает деньгу. А может, просто невмоготу ему в океане свободного времени? Да и другие. Все в детях, в машинах. Он в смене по возрасту самый младший. Начальник, слушай, мастер! Не хухры-мухры...
Муромцев сел за стол, привычно уперся взглядом в диаграммы приборов.
В общем, ничего работа. Времени хватает, платят прилично, работы нет...
Час ночи. Ох, и время ползет!
* * *
За зиму Сталагмит вырос. И когда с крыш и арматуры забила первая капель, стал просто красавцем. Двухметровая ледяная колонна, вся в оторочках ванночек с кристальной водой.
Всю зиму Муромцев последовательно остепенялся. Обзавелся первоклассным инструментом, дома пилил, строгал и соорудил-таки сносную прихожую. Писем не писал. Само собой и получать их стал совсем редко. Да оно и к лучшему! Зашвырнул на антресоли каску и другое железо. Соорудил сыну подобие турника. Андрюшка с полу до него не доставал, но висел охотно. Ничего, лиха беда - начало!
И на душе, вроде, не свербило.
Но Сталагмит! Стоило Муромцеву его увидеть, перед глазами вновь оживала Пещера. Он ничего не мог с собой поделать. Курил, мрачнел и... смотрел зачарованно.
Однажды он даже забрался на ограждение, чтобы взглянуть на Сталагмит сверху. Капли пробили во льду глубокий колодец, и там, в его глубине, морщилось кругами озерко.
В последнюю экспедицию они вот также вышли на уступ. Вода уходила ниже, и где-то глубоко с гулом била в котел. А под ногами, в дымных лучах фонарей, купоросно синело озеро. И они, мокрые и продрогшие, не могли сдержать восхищенных возгласов. Они не знали еще, что вот за этим отчаянно красивым озером Пещера кончится.
А она кончилась. Река ушла в завал. Напрочь. Каменная пробка запечатала проход.
Французы, наверно, радовались! Их рекорд глубины устоял.
Ну и черт с ним. Его это больше не волнует.
* * *
Весна накатила яростно. Снег еще лежал, но все больше чернел, съеживался, наконец, отступил, сметенный плотными атаками дождей.
А Сталагмит стоял. Всему наперекор. Он потоньшел, стал меньше ростом и теперь поражал своей отмытой прозрачностью. Его вершина, изглоданная водой, расщепилась короной. Сталагмит таял и становился еще прекраснее.
И Муромцев вдруг затосковал. Приходя на работу, он нет-нет да и подходил к Сталагмиту, с тревогой ловя глазами разрушительную работу весны. Все вокруг оживало, и остро пахло землей, прошлогодней листвой, еще чем-то до боли знакомым, но позабытым за зиму. Тело тосковало по работе. По настоящей: до боли в руках, до кругов перед глазами! Он как-то обмолвился об этом жене, но Лена очень серьезно предложила поехать на дачу к маме, вскопать огород, и Муромцев замолк.
А потом накатилось лето. Он хотел было рвануть с семьей к морю, дикарями, пожить в палатке, пошататься по побережью. Но Андрюшке "оказалось" всего два года и вообще...
Поспорив, он согласился, что все это пока рано, что хлопотно.
Были и другие проблемы. Муромцев и сам чувствовал, что разленился. Он переболел своей тоской, сумел загнать ее в угол. И добил..., когда, еще где-то в апреле, пришел на работу и увидел, что его Сталагмита больше нет.
Кто-то старательно срубил лед, сгреб в серую кучу и оставил таять на асфальте.
На Кавказ они не поехали. В месткоме обещали Ялту. И все получалось, как он когда-то мечтал: шорты, море и потрясающее безделье.
А за месяц до отпуска пришло письмо. Оно оглушило Муромцева скупыми Вовчиковыми строчками.
... Зимой экспедиция Окорокова нашла проход в последнем завале. Они нашли проход... Муромцев долго бессмысленно смотрел на прыгающие завитушки. Они нашли проход! Пробились сквозь завал к реке. Откуда-то сверху. Набрав метров девяносто по высоте, а потом снова зарывшись вниз. Окороков вышел на реку и остановился перед водопадом. Ревущий каскад. Сил и веревок больше не было, но Пещера шла!
Муромцев ворвался домой - по привычке, он брал письма на работу, - оживленный, какой-то взвинченный. Лена встретила его удивленно, а он все рассказывал ей об их фантастической удаче, тряс Вовчиковым письмом, метался по кухне. Но жена заговорила о другом, что пора бы подумать об отпуске. В месткоме все обещают, а ему надо взять и сходить. И нажать. А то остался месяц.
Муромцев потух. Спрятал письмо в карман, поддакнул, ушел в комнату.
Все правильно. Чего он, собственно, разошелся? Ну, прошли завал... Ну и что?
Он знал - что. И на душе было тошно.
Если бы не эти последние строчки!
* * *
Прошла неделя, а Муромцев все никак не мог сесть за письмо.
Он понимал, что надо сесть и написать, но не мог.
И все-таки написать было надо. Вовчику нужна определенность. Это же не пикник. Они планировали штурм новой части на конец лета, сентябрь. В это время в пещере меньше всего воды.
Муромцев до боли сжал пальцы. Ручка хрустнула. Он шепотом выругался.
Ну что он, как сопляк, сидит над листом бумаги?
Вовчик написал в конце: "Старик, будет трудно. Я на тебя очень рассчитываю".
Вот так. Нет, это невозможно. Ведь они с Ленкой собрались в Крым. Будет ужасный разговор...
Он представил себе сердитое обиженное лицо жены. Нет сил на это!
А ведь он так знает Пещеру! Шесть экспедиций! Эта, седьмая, конечно, на весь отпуск. Может, удастся выпросить у шефа лишнюю недельку за свой счет? А впрочем, что с нее толку? Ерунда!
Вот если бы взять Ленку с собой... Опять же, Андрюшка. Да она и не поедет.
Резонно! Он будет под землей в своей пещере, а она сиди у телефона и волнуйся? Моря там нет.
Как это она сказала: "Лучше сидеть у моря и смотреть на гору, чем наоборот?"
А может, все-таки поговорить? Чем черт не шутит!
Муромцев усмехнулся.
Моря там нет. Но зато цветы!
Он представил себе заросли рододендронов, их пьянящий запах.
Впрочем, какие там рододендроны! Когда они выйдут, в горах уже будет бело...
Нет, это невозможно!
Муромцев встал из-за стола, вышел на площадку. Смена гомонила в щитовой - никаких забот!
Он поймал себя на том, что тупо смотрит на асфальт между двумя танками. Здесь когда-то рос его Сталагмит. Огромный, сияющий голубизной, искрами капель, в этом ржавом царстве труб и арматуры.
Он рос, теперь его нет. И мир стал беднее.
Капли летели, падали, бесплодно бились об асфальт.
Слишком тепло. Слишком спокойно...
Муромцев круто повернулся.
Лист бумаги, ручка.
Всего несколько слов: "Участвовать не смогу, зашиваюсь..."
Подумал, сгреб написанное в ладонь.
И расчеркнул размашисто, по-муромцевски:
"Буду в срок. Возможно, с семьей. Шли информацию. Привет мужикам. Муромцев".
Будто вздохнул полной грудью.
* * *
...Искрился в глазах Голубой сталагмит...
КБСыч
ГОЛУБОЙ СТАЛАГМИТ